#28

[chaotic-d]

Оказывается, упустила из виду, что так и не выложила #28 месячного челленджа. DDD:
К ним двоим зато есть собственная история.
Итак, #28 - Ворон и Пес, потому что по отдельности они существуют недолго. Эти двое относятся к тому же времени, что и Алголь с Салемом, они даже были знакомы. По крайней мере Пес - так точно, он служил вместе с ними в королевской гвардии, дослужился до капитана (отсюда и полумесяц на воротнике) и ушел из столицы - то ли вслед за Вороном, то ли по поручения Ашлейна, тут уже и не разберешь.
Они как-то раз мне приснились. И вот уже два или три года обитают в голове, как полноправные жители. Правда, сам сон заканчивался куда как более резко и не было после него послесловия, но без него они отказывались существовать. xD
Еще я не перестаю удивляться и иногда шучу на эту тему - тексты Diary of Dreams порой так удивительно ложатся на их судьбы, что кажется, будто написаны для них и о них. А на деле, скорее всего, это сон был основан на текстах, потому что слишком долго я слушаю DoD. В голове даже есть идея на несколько страниц комикса по одной песне. Может, все-таки доделаю.

Тут текст про них, давно написанный и странный.

Es ist noch Zeit genug, damit ich für mich kämpfe
Es ist noch Hoffnung da, um all dies zu begreifen
Und wer weiß schon, vielleicht wirst du bald bei mir sein
Und wer weiß schon, vielleicht wird es für immer sein
“Immerdar”, - Diary of dreams

Когда-то давно я читал книги и очень не любил, когда они заканчивались. В этом было что-то неправильное – на протяжении всей истории ты знакомился и жил бок о бок с ее персонажами, а потом – история заканчивалась. Авторы совсем не думали о том, каково будет читателю после. Как и я – никогда не думал, что мы сами станем персонажами, чья история.. закончится. А ведь после этого жить сложнее, чем после закрытия книги.
Итак, история завершается.

Если бы я знал заранее, как кончится этот день, мой друг, я бы не позволил себе многих вещей.
Я бы не вышел из дома, оставив тебя одного, не встретился с тем, другим, не ввязался бы в драку, не выдал бы себя – впрочем, чутье говорит мне, что они и так знали, куда идти.
Но вместо этого – вот он я, стою в кольце из людей в форме, будто бы из ниоткуда взявшихся в нашем городе. Но я знаю, что они пришли с запада, что их намерения не просты – они пришли за тобой и такими, как ты. И потому – вот он я, стою, вытирая кровь с разбитой губы – я вышел из дома, оставив тебя одного, и встретился с тем, другим. И он сейчас в этой толпе, смотрит , как я поднимаюсь с земли, отряхнув одежду от пыли, как повожу плечами, как хрустят все суставы, как расширяются в гневе зрачки. Но он не видит, как в груди замирает сердце, чтобы, пропустив несколько ударов, разбудить болью зверя внутри. Не видит, но мы, оборотни, чувствуем это.

Они не считают таких, как ты, за людей, мой друг. Но только до тех пор, пока ты не сломаешься. Потом – ты либо на их стороне, либо мертв.

Они называют тебя падальщиком, смеются и вертятся вокруг меня каруселью, но никто не рискует ступить в круг, чтобы продолжить спор. И правильно – я смотрю на них так, что круг расходится, диаметр расширяется, дистанция увеличивается – человек зверю не ровня, и они оставляют в замкнутом пространстве только одного из своих – не прирученных, но прикормленных. Он мог бы вызвать во мне любые эмоции – от привязанности до отвращения, но у меня нет времени на них. Он застревает на середине своего обращения, когда я – вот он я, рассмотри ближе, взгляни в мои глаза – замахиваюсь в первый раз. Я не трачу время даже на то, чтобы что-то отвечать на их выпады. Я многого о тебе не знаю, мой друг, но они – они не знают еще большего. Ведь так? Я больше не смотрю им в глаза, даже на них самих не смотрю, я мог бы зажмуриться и все равно чувствовать каждого, но даже этого я не хочу. Эмоции мешают принимать решения. Желания мешают принимать решения. Я знаю только то, что я должен сделать. И когда он снова кидается ко мне через эту арену, я замахиваюсь второй раз.

Я успеваю ударить еще два раза, прежде чем понимаю, что он изменился. Он скулит, и я чувствую не азарт, который вывел его против меня, не уверенность в себе и не браваду – а его страх перед смертью. Тогда ты касаешься меня – быстро и легко, как раз тогда, когда я стою, медленно дыша и продолжая прижимать его к земле и не знаю, как поступить. Ты касаешься меня – и исчезает вся злость, сходит, растворяясь в окружающей тишине, обида. Ты даришь одно прикосновение и оказываешься уже за пределами толпы, черным ветром метнувшись от центра к краю, и замерев, зовешь за собой. Когда я отпускаю его – он отплевывается кровью, касается пальцами лица, размазывает по нему песок вперемешку с потом, и страх в его глазах превращается в ненависть – я знаю, доведись ему оказаться за моей спиной, он обязательно ударит. Но мне больше нет до него дела. Я отряхиваюсь, одергиваю себя и ухожу с арены, заставляя толпу расступаться передо мной.

И спустя мгновения они забывают о том, что заставило их цепенеть, глядя в центр круга. Они смеются мне в спину, хотя я все еще чувствую их страх вперемешку с пряным запахом летнего вечера, они кричат, обзывая меня псом – волком, забывшим свою свободу, продавшим ее за полную миску костей, привыкшим к спокойствию и кормящей руке, разнежившимся на солнце и забывшим, что значит на самом деле хранить зверя внутри себя. Но мне все равно, ведь в отличие от них, принявших власть над собой, как избавление от ответственности, страха и боли, в отличие от всех этих трусливых шавок, я предложил себя сам, соглашаясь со всем и вкладывая свою жизнь в чужие – но такие свои – руки добровольно. И в отличие от них, спешащих по вечерам к своей койке, своей миске и тому, кого они теперь называют хозяином, я прихожу домой.
Я прихожу к тебе.

***
Когда мы возвращаемся на чердак – в молчании, не проронив и слова, нас ждет сюрприз. Мой последний щенок стоит на коленях перед постелью и поит кого-то из кружки. Я снова чувствую запах страха, стук напуганного маленького сердца. Щенок. Второй. Обращенный не мною. Он мелко дрожит и, заикаясь, не может сказать и слова. Ты тихо фыркаешь, глядя на него, и отходишь к окну, усаживаясь в свое кресло. Ты не говоришь вслух, но я читаю в твоих движениях ожидание. Но пока ничего не происходит – и я, так и не поймав твоего взгляда, возвращаюсь к щенкам – и уже мой, отвлекаясь только на то, чтобы снова поднести к губам младшего воду, говорит, где нашел его, и что за зверь сделал это – но я и так знаю. Его кровь все еще на моих руках после нашей драки. Ты откидываешь голову назад и закрываешь глаза, ты сидишь, вытянув ноги, упершись локтями в поручни, сведя такие сильные, но такие хрупкие с виду, пальцы впереди себя, всей позой выдавая скрытое в тебе напряжение. Я бы мог смотреть на тебя бесконечно, но наше молчание прерывает хлопнувшая внизу дверь и следом за ней – звон шпор. Младший щенок скулит и прячется под одеяло с головой, а старший – мой – вскидывает голову, прислушиваясь к новым голосам. Ты медленно переводишь взгляд на меня, но смотришь сквозь.

Ты не приказываешь и даже не просишь, однако мне хватает и взгляда – и я уже стою на лестнице, застегнутый на все пуговицы, в выцветшей от времени и солнца форменной куртке, вслушиваясь в разговор. Новый голос мне не знаком, но это и не важно, ведь запах вошедшего, едва коснувшись ноздрей, уже рассказал мне о многом. Он один из старших в пришедшем войске – заслуженно. Он дьявольски уверен в себе, что позволяет ему выдавать насмешку в ровном и чистом голосе за улыбку и участие. Он спрашивает хозяйку дома, что за люди живут наверху. Когда я спускаюсь, мы встречаемся взглядами. Офицер. И он, в отличие от хозяйки, прекрасно осведомлен, что за нелюди обитают на чердаке. Он пришел – нет, не за нами, – только за тобой. Моя шкура ценится – всегда ценилась – меньше твоей, но он рад прихватить и ее. Руки сами сжимаются в кулаки, но я продолжаю смотреть ему прямо в глаза, а хозяйка, обернувшись, тихонько вскрикивает, прикрывая рот ладонью. Она бы и рада исчезнуть отсюда, но офицер возвращается к диалогу, все так же расспрашивая о соседях, о сыне. И хозяйка неожиданно начинает всхлипывать, ведь сын ее пропал сегодня утром.

Снова подняв на меня взгляд, офицер с улыбкой ждет, пока муж уведет жену в спальню, чтобы успокоить, а затем подходит почти вплотную, так, что я вижу сузившиеся от еле сдерживаемой ненависти зрачки, и сквозь зубы приказывает мне.. Нет, не так. Настоятельно требует без глупостей и бессмысленной самоотверженности вывести тебя и сдаться самому. А иначе..
Ногти впиваются в кожу, не давая сорваться.

Когда возвращается хозяин, офицер обзывает тебя падальщиком, обвиняя прилюдно в стольких грехах, что не отмыть ничьей кровью. Но пока он перечисляет весь список совершенных тобой преступлений, добавляя едкие и пространные комментарии о каждом из них, я различаю, как едва слышно касаются половиц две пары ног, и почти вижу, как ты молча придерживаешь ставни узкого окна, выходящего на задний двор. Щенкам не пристало умирать молодым, впереди их ждет непростая, но все-таки жизнь. Все замолкает, ты закрываешь окно и застываешь, глядя им вслед.

Я прерываю офицера взмахом руки и оставляю его с победной усмешкой стоять за спинами вернувшихся хозяев. Хозяйка испуганно смотрит на меня, широко распахнув покрасневшие глаза, и прижимает к губам носовой платок. Стоит ли говорить им спасибо за то, что давали нам приют так долго? Принесший ненависть в этот дом облокачивается на стену, скрестив руки на груди, и наслаждается представлением, которое спланировал. Я киваю владельцам, вкладывая в этот поклон всю благодарность за гостеприимство, и поднимаюсь к тебе.

Ты стоишь у стола и держишь перед собой лист бумаги, исписанный крупным почерком только с одной стороны. Стоит мне сделать шаг за порог комнаты и приблизиться к тебе, как ты усмехаешься странной, незнакомой улыбкой, сворачиваешь пергамент и вкладываешь его в мои сложенные ладони. Потом встряхиваешь головой, резким движением руки ерошишь темную кудрявую челку, спадающую на глаза, замираешь и, отняв руку от лица, улыбаешься мне уже привычно. Я научился читать тебя, как открытую книгу – или ты сам позволил мне? – и то, что я вижу теперь, значит: «Мы скоро умрем, мой друг».

Что ж. Всегда оставался хоть какой-нибудь шанс. Но, видимо, не в этот раз.
Повернувшись по-армейски, на каблуках, снова проделывают этот путь: от тебя – вниз, пересчитывая каждую ступеньку, чтобы запомнить навсегда. Офицер оборачивается ко мне и с улыбкой принимает свиток. Я смотрю прямо на него, пока он разворачивает и читает его, вижу, как в его чертах проступает удовлетворение, как усмешка превращается в довольный оскал. Он одергивает себя, прощается с хозяином рукопожатием, а со мной кивком – и уходит. Он получил то, что хотел?

Я цепляюсь за любой шанс, и потому нам нельзя здесь оставаться. Я, взметнувшись по лестнице вверх, достаю из тайника наши документы: два одинаковых паспорта, две фотографии, которые тут же и путаю, не сумев различить лица, и остатки каких-то удостоверений. Если ты прав, они уже никогда нам не пригодятся, но я все равно сентиментально прячу твою фотографию в свой паспорт, отказываясь с ней расставаться, даже зная, что на том свете она вряд ли мне пригодится. Хотя есть ли – будет ли для нас когда-нибудь «тот свет»? Что удивительно – нам не нужно знать имен друг друга. Ты всегда находил меня по запаху крови, я тебя – по запаху смерти.

Я собираюсь в тишине и спешке, а ты сидишь на узкой кровати, привалившись спиной к стене, вытянув длинные ноги и разглядывая трещины в потолке так, будто в них зашифровано сокровенное знание, дающее нам шанс уйти сегодня живыми. А потом ты беззвучно смеешься, запрокинув голову, и не глядя хватаешь разложенные на простынях документы, суешь их в нагрудный карман – и оказываешься уже стоящим на ногах, вытянувшимся, точно струна – тонкая, черная струна, которая обязательно рассечет пальцы в кровь, лопнув от излишнего натяжения, только коснись ее.

Острый, резкий, стремительный. Твои движения, кажется мне, способны вызывать ураганы и сметать целые города. Когда ты останавливаешься посреди комнаты – со вздернутым подбородком, тонкими бледными губами, прозрачным взглядом, устремленным вперед, в расстегнутом пиджаке поверх по-пижонски выпущенной из брюк рубашки – мне кажется, что время останавливается вместе с тобой. А потом ты перекатываешься с пятки на носок и обратно, твои льдисто-светлые глаза встречаются с моими – и я не знаю, что видишь в них ты, глядя на меня сверху вниз. Я знаю, что вижу в твоих я.
«Идем», – говорят они мне.
И я послушно встаю с пола и отряхиваюсь. Паспорт с фотографией я так же прячу в нагрудный карман – ближе к сердцу, хотя однажды ты со злостью и отчаянием сказал, что у таких, как мы, не может – или не должно – быть сердца. И сейчас я думаю, что так действительно было бы правильно – и проще. Но как и тогда, сейчас это не имеет значения. Мне не нужно спрашивать, что дальше – в нашем распоряжении было много лет и возможностей научиться понимать друг друга – и обходиться без слов.

Ты знаешь, я всегда гордился своими щенками. Этим, последним, почему-то особенно. Он смышленый и почти взрослый, хотя ему всего двенадцать. Впрочем, так даже лучше, если ты с детства привыкаешь жить в ладу со своим внутренним зверем. Потому я никогда не трогал взрослых – они слишком закрытые, злые, замкнутые в себе. Они пугаются самих себя, они порой не принимают себя даже в обычном облике – что уж говорить о _другом. С детьми проще. С теми, кому, собственно, нечего терять. Они любопытны, бесстрашны и схватывают все на лету. Надеюсь, я стал для них хорошим Старшим.

Я всегда ими гордился – ведь они вырастали на моих глазах, становились сильнее, собранней, смертоносней. И одновременно с этим – спокойней. Ты когда-нибудь обращал внимание, как они смотрят на тебя в первый раз, стоит им только учуять твой запах? И как смотрят потом, когда уходят? Как ты становишься в их глазах из заклятого врага – не братом, но... кем-то родным и близким? Я замечал. И ты – ты тоже не мог не заметить.

И потому, наверное, перед решающим шагом за порог, мы замираем оба, в последний раз оглядывая наше ставшее тесным и небезопасным убежище, в последний раз втягивая носом воздух, пропуская все нюансы знакомых запахов через свои легкие. Мы стоим, закрыв глаза, и я чувствую, как тает в пространстве образ моего последнего щенка, а следом – и того, второго, подобранного и напуганного – его страх станет тем самым терпким запахом, который останется даже после нашего ухода. Его страх – и надежда моего щенка на еще одну встречу, которую я никогда не смогу ему подарить. Они успеют уйти – и в это верим мы оба – и мой последний щенок станет Старшим, хорошим Старшим – в это верю уже только я, а ты – ты веришь в меня, а значит, значит...
«Пора», – ты опускаешь тонкую руку мне на плечо, легко скользнув пальцем по шее над воротником, отчего не двигаться с места хочется только сильнее. Ты знаешь все мои слабые места, но никогда не пользуешься этим знанием. И потому я могу доверить тебе самую дорогую мне вещь в этом мире после тебя. Я могу доверить тебе свою жизнь.
«Идем», – пальцы слегка сжимают плечо, и в этом жесте – наше прощание, которое, впрочем, не мешает мне верить, что все последующее снова будет всего лишь репетицией нашей смерти, хитрой уловкой, чтобы остаться на грани и избежать забвения, что мы расстанемся снова лишь для того, чтобы встретиться вновь на каком-нибудь из многочисленных перекрестков, и встретившись, не произнести ни слова – ведь всеми важными словами мы обменялись в прошлых жизнях.

Ты фыркаешь, точно зная, о чем я думаю. Тебя почему- то удивляет и одновременно расстраивает то, что я не теряю надежды даже сейчас. Ты немногим выше меня, но я чувствую – многим старше, ты растерял веру во многие вещи – или просто решил, что она тебе не нужна. Однажды, катая между пальцев бокал с кислым вином, вкус которого ты забыл много столетий назад, ты пытался доказать мне, что ни вера, ни надежда, ни любовь – не стоят того, чтобы за них умирали. Ты говорил мне, что перепробовал их все. Ты не видел – да и не смог бы тогда увидеть – моего лица, но тело, согревающее твои ноги, и теплый живой мех под твоими пальцами, – сказали за меня о многом, заставляя твой голос дрожать.
Ты можешь называть меня глупым, но я всегда оставался верен тебе. Даже зная, что когда-нибудь все это не единожды погубит меня, я ни секунды не сомневался в своем решении.

Когда мы спускаемся в последний раз по старой и узкой лестнице чердака (я впереди, придерживаясь за перила, а ты за мной, едва слышно касаясь ступеней) – без спешки, выпрямив спины, ни с кем не желая прощаться и никому не давая возможности уличить нас в трусости – я думаю только о том, что же ты написал офицеру в ответ на его насмешки, его обвинения и его оскорбления, которыми он перемежал свою речь с хозяйкой, выставляя тебя в самом худшем свете, на который только способна его фантазия. По крайней мере, я верю, что это – только фантазия. Что в его словах заставило тебя замереть? Что за воспоминание превратило твое лицо в подобие мраморной маски? Почему все твои жесты стали настолько чужими, что я – я, знающий тебя дольше других – смотрел – и не узнавал в них тебя?
Когда он вспомнил Её – ты даже не вздрогнул, продолжая что-то со скрипом царапать на бумаге. Я знаю, что ты помнишь её – нашу маленькую, смешную подругу, которую мы однажды отпустили идти своим путем – тем, что казался ей ближе, тем, что она выбрала для себя сама. Что бы она сказала сейчас о нас двоих?
«Мои запутавшиеся в себе мальчишки...»

Я никогда не смогу узнать, что было в том свитке, правда? Что ты увидел в той пустоте, где оказался после его слов?.. Не извинения, ведь так? Даже извинения не изменили бы в этой истории ничего, и на первом этаже дома нас поджидает смерть. Мы так привыкли к ней, что перестали чувствовать страх, только разочарование, что снова придется уйти и вместе с этим – расстаться. И хотя я чувствую в тебе какую-то тайну, что-то, чем ты не захотел делиться со мной – я послушно оставляю тебя одного, идущего к главному выходу, послушно направляясь к черному, чтобы не привлекать внимания.

Мы все еще слышим, как всхлипывает где-то хозяйка, я чувствую, как ты замираешь напоследок у двери, а потом толкаешь ее – и в дом врывается запах лета и пыли. Но в соседней комнате мне бьет в ноздри совсем другое – запах пороха, страха и… серебра? Я слышу металлический звук барабана – и сердце пропускает удар, чтобы дать мне фору во времени. Серой тенью выскальзываю из одной комнаты в другую и слышу сзади топот, дыхание и – громом – первый выстрел, который попадает в стену в паре локтей позади меня.

На середине пути к спасению, заглушая и топот, и крики, и очередной выстрел – я слышу звук, заставивший встать дыбом шерсть. Нет, даже не слышу. Я чувствую его всем собой, потеряв на время связь с миром. Я слышу твое прощание. То твое прощание, которое я надеюсь никогда больше не услышать – я все еще верю в продолжение наших историй после этого вечера. Но как бы я ни отказывался принимать этот факт, от него никуда не убежать. Офицер не хотел отпускать никого живым, но с тобой он обошелся страшней, лишив разума и оставив в этом мире запертым призраком, который никогда не сможет попасть на новый круг…

Я прихожу в себя на самом краю крыши, оглушенный пониманием того, что остался совершенно один, что ты заперт в этом мире тенью, забывшей все свои прошлые жизни – наши прошлые жизни. Тенью, которая не вспомнит меня никогда. А значит, мне нет больше дела до этого мира. Мне уже никуда не уйти – и дуло револьвера нацелено мне прямо в грудь, а оценивающие глаза офицера за спиной мужчины выжигают клеймо на моей душе. Я остаюсь стоять под его взглядом, гордо подняв голову.
Я закрываю глаза, не желая видеть больше ничего. Жаль, я не могу закрыть уши, чтобы не слышать...
И слышу выстрел.
«Прощай» – откликается эхом в моей голове твой голос.
Падая за край я еще чувствую, как обжигающее тепло разливается по моей груди.
Больше я не чувствую ничего.
Хотя даже тогда я продолжаю верить, что мы – когда-нибудь – обязательно – встретимся еще раз.

***
И мы встречаемся.
Через двадцать семь лет со дня моего очередного рождения – ведь не в моим силах остановить это колесо жизни и смерти – я нахожу тебя и невыносимо долго вспоминаю, почему этот запах заставляет дрожать колени, ускоряет ток крови в теле, туманит разум, требуя вдыхать его еще и еще, не выпускать его из своих легких. А вспомнив – начинаю смеяться и плакать одновременно, и хочется взвыть от вернувшейся памяти, которую сейчас не с кем разделить.
Я вспоминаю тебя – и пытаюсь разглядеть знакомые черты в той тени, что замерла передо мной – не в страхе, но в недоумении. От меня пахнет не смертью, от меня несет чистейшим безумием, когда разум начинает снова и снова проигрывать предпоследнюю – нашу общую – жизнь. И я снова смеюсь, понимая, что моя сентиментальность, над которой ты потешался так много лет назад, сыграла добрую шутку со мной. Та фотография, что я так бережно спрятал в нагрудный карман, растворилась в моей крови с последним вздохом, оставшись, въевшись, вцепившись в то, что мы называем душой – став между тем золотым ключом, позволив сохранить память за тысячью замков, а потом – с легким щелчком открыть их все и – вспомнить... Вспомнить за нас двоих.

Но это случится еще не сейчас. Наши жизни вспомнил только я – и очередь за тобой.
Я придумываю способ не сразу, а когда он наконец приходит ко мне – в одну из самых длинных ночей года, так простой и очевидный способ – я долго смеюсь в одиночестве тихим смехом сумасшедшего и бесконечно уставшего человека – и успокоенный засыпаю. Следующая ночь станет началом и концом одновременно.

Я снова прихожу к тебе, на то место, где впервые столкнулся с твоим беспамятным призраком, запертым между временем и пространством. Ты не узнаешь меня, хотя мы виделись не так давно. Когда я достаю из кармана серебряный нож – ты лишь с любопытством тянешься к лунному блику на его поверхности. Когда первая капля падает на асфальт – ты оказываешься совсем близко, и меня снова пробирает от этого давно забытого и чудом сохранившегося запаха.

Ты скручиваешься вокруг меня едва заметной змеей, когда-то цепкие пальцы водят по моей руке – и от этих прикосновений холодит спину. Ну же, принимай мой подарок. Попробуй на вкус мою память – и, поверь мне, ты уже не сможешь остановиться. Ты же так любил запах крови и металла…
Память приходит к тебе медленно, каплями, когда ты слизываешь их с губ, стараясь не упустить ни одной – ты уже понял, как они важны для твоего покалеченного разума. Но этого мало, не правда ли? Я предлагаю тебе самое дорогое, что осталось во мне. Самое сердце моей памяти, к которому ты уже подбираешься, прислушиваясь к ритмичным ударам пульса.

Когда ты добираешься до грудной клетки, вначале осторожно царапая кожу ногтями, а после с жадностью продираясь сквозь – меня уже нет. Но тебе хватит времени, чтобы собрать все крохи моей памяти и, воссоздав прошлые жизни, принять правильное решение.
Я буду ждать на следующем круге, ведь история только начинается.

***
Пес выходит из дома, держа в руках поднос с закипевшим чайником и двумя чашками, едва заметно вздрогнув на пороге. Подходит к столу на веранде - и лишь тогда поднимает голову, встречаясь взглядом с человеком напротив. Рука в черной перчатке лежит на столе, порывы ветра заставляют отросшие темные кудри взлетать и опадать вокруг бледного лица с высокими скулами. Серые глаза пристально смотрят в золотые.
Потом Ворон моргает и, подойдя ближе, принимает из рук Пса горячий напиток.
Он хочет спросить, как тот узнал, что именно сегодня – именно сейчас – он ступит на его порог.
Но Ворон молчит, и Пес молчит точно так же, обнимая наконец своего старого знакомого.
Он несколько лет просто ждал, изо дня в день повторяя этот придуманный им ритуал.

Если кому неудобно так, если файлом.